Анализ на иностранном и на родном языке

Клиническая иллюстрация-1

Анализант, русский мужчина, с очень присутствующей эдипальной проблематикой на обоих планах анализа: эпистемологическом — в речи, в воспоминаниях — и процессуальном — в трансфере. На одном из сеансов он приносит воспоминание. Ему примерно 6 лет, родители взяли его с собой в магазин мелко-оптовой торговли немецкой сети Metro, которые тогда только открылись в России и начали набирать популярность у русских для совершения еженедельных покупок (еда, бакалея, непродовольственные товары — все в одном месте, заграничного качества и по выгодным ценам). Пока родители совершали покупки, ему позволили остаться в отделе канцелярских товаров. Там внимание 6-летнего мальчика привлекает папки для бумаг в виде кейса-атташе (по-русски «дипломат»): черная папка, квадратная, жесткая, сделанная из ткани. Он очень радуется своей находке, однако он не знает, как сказать отцу, что он бы хотел эту папку. Вероятно уже существует некоторая купюра (было бы странно, если бы к 6 года её не существовало, если бы Эдип не прошел первые два такта), поэтому, поскольку прямое вербальное выражение желания было невозможно — по крайней мере без «санкции», без претворяющего вопроса «чего бы ты хотел, сын?» — он начинает изобретать перед отцом некоторую косвенную форму выражения своего желания, производит нечто вроде детской интерпретации ритуала умолчания, в котором его желание должно было, вероятно, быть санкционировано отцом.

Он говорит нечто вроде того, что, между прочим, если бы у него (ребенка) была такая папка, то… Конечно, отец понимает, что к чему — дети великолепные перформеры бессознательного, но часто довольно поверхностные артисты сознательного — и строго отчитывает сына: то, что он сейчас делает: «очень неприлично и неприятно», так ведут себя избалованные дети из богатых семей, так ведут себя те, кто уверен, что им все должны. Позже, отец рассказывает остальной семье о произошедшем, высмеивая это как, пусть и возмутительный, но анекдот. В этом моменте воспоминание становится диссоциативным и тонет в аффекте стыда и тревоги, и обрывается. В ассоциациях на этом сеансе анализант замечает за собой некоторые речевые особенности. Например, когда он говорит, почти каждую свою фразу он завершает вопросительным «да?», будто ища одобрения или подтверждения. Он подмечает также речевую особенность, возможную в русском языке, но практически непереводимую на французский. В русском языке существует возможность заменить выражение желания от первого лица безличным запросом разрешения. Пример из обыденной жизни: в ресторане вместо «я бы хотел суп» возможно использовать «можно мне суп?». «Можно» это слово, созвучное возможности, обозначающее позволение, санкцию, отсутствие или снятие запрета: его используют, когда спрашивают разрешения (например, войти), когда дают разрешение что-то сделать (например, команда собаке на принятие пищи), когда врач дает диетическое предписание, но также и для обозначения возможности («если очень захотеть, можно в космос полететь» или «он будет кофе, а мне можно чаю!»), и именно так анализант поступает всю свою последующую жизнь: выражение желания от первого лица заменяется безличным запросом позволения, запросом санкции Другого, его детская история, которая повторялась каждый день на протяжении двух десятилетий. Необходимость вербализовать желание, имеющее некоторый материальный объект, вызывает у него смесь тревоги и стыда (тревога сигнализирует об объекте влечения). Он проводит жизнь в мечтаниях, фантазматических проработках. В отличие от девочки, которую Фрейд описывает в «Толковании сновидений», которая реагирует на запрет онейрическим образом (ей снятся пирожные), анализант находит другой способ проработки, который ему даёт родной язык.

Эффекты языка

Когда мы читаем иконическое высказывание Лакана-структуралиста «бессознательное структурировано как язык» сегодня, мы не можем позволить себе буквализировать его, проникнувшись романтическим духом структурализма. В противном случае, нам бы пришлось или игнорировать многочисленные не-семиотические детерминанты психической жизни субъекта, например, влечение к смерти, либо вовсе изобрести некоторое рафинированное, семиотическое бессознательное, изобрести в качестве компромиссного образования какую-то новую, четвертую инстанцию психического, отличную от данных нам в первой топике. Нам бы пришлось не только изгнать туда отдельные аспекты психической жизни, но и целые её периоды, например, жизнь юных субъектов, младенцев до стадии зеркала, и вернуться к старому представлению о новорожденном младенце как о «галлюцинирующем пищеварительном тракте», не представляющем никакого интереса для психоаналитика, как это было до Лакана и Лебовиси.... Это не то, что мы делаем сегодня. Работая с многообразием бессознательного производства, мы предполагаем, что бессознательное вовсе не представляет собой никакой структуры, но является хаотическим образованием, функционирующим как пригожинский хаос, динамика которого обусловлена периодами нарастания и снижения энтропии. Бессознательное никак не структурировано (Guattari). Лакановское «бессознательное структурировано как язык» говорит не только о том, что бессознательное имеет какое-то внутреннее устройство, что его функционирование, элементы, которые там обнаруживаются и отношения между ними могут быть «схвачены» посредством формальной лингвистики, её вынужденных абстракций, означающих и означаемых. Я предполагаю, что язык, особенно естественный, родной язык субъекта, является источником структур психического, самых разных аспектов психической жизни, проникает и связывает все три инстанции психического анализанта, Эффекты родного языка это то, с чем мы имеем дело в формировании репрезентации, метонимии и вытеснении. Язык не только определяет, что может и не может быть выражено в коммуникации, в домене сознательного (например, дифразизмы, или сложная система отношений между субъектами и объектами в корейском языке, или трудно представимые для нас, индо-европейцев, отношения агента и пациента действия в языках эргативного строя), но и обуславливает субъективную позицию, то, как субъект располагает себя на множестве территорий, в которых он действует, и на интерсубъективном, и на интрапсихическом плане. Язык, инстанция символического par exellence, обуславливает как и какие могут быть сформированы репрезентации, каким образом может найти способ артикуляции та, или иная идентификация, и так далее. Об этом я говорю, когда говорю, что в языке может быть обнаружен какой-то инструмент проработки, недоступный носителю другого языка, о том, что естественный язык является источником структур в психической жизни. Я думаю, как мы не можем говорить об эксклюзивно лингвистической природе бессознательного, так и, я не думаю, что следует говорить о каком-то «национальном бессознательном», русском ли, французском ли режиме влечения и так далее. Я предлагаю говорить об индивидуальном бессознательном и эффектах родного языка на него. О национальном режиме влечения возможно говорить в той мере, в какой частичные влечения являются влечениями семиотическими (в пику не-семиотическим, до-семиотическим влечениям к жизни и смерти) и, следовательно, подвержены эффектам родного языка.

Эффекты языка-2

Эффекты родного, естественного языка не ограничены одной только сферой семиотического (в структуралистском смысле), и, вероятно, не только сферой частичных (семиотических) влечений. В «Вариантах образцового лечения» Лакан обращает внимание на эффекты естественного языка в анализе. Лакан пишет об ограничении, которому подлежит т.н. свободная ассоциация: речь субъекта остается в пределах синтаксических форм, которые артикулируют её в дискурсе на языке, используемом говорящим и одновременно воспринимаемом аналитиком. Таким образом естественный язык становится не только инструментом, но и источником сопротивления в анализе. Тем не менее, язык, и, в особенности, родной язык представляет для субъекта нечто большее, чем помеху на пути реализации себя как субъекта высказывания.

Родной язык имеет свои эффекты на пренатальном этапе жизни субъекта, и, конечно, это не происходит лингвистическим образом: «сперма не умеет говорить!» (Гваттари). На пренатальном этапе, когда происходит формирование фундаментальных влечений к жизни и к смерти, ребенок уже не просто восприимчив к звукам внешнего мира как к простым раздражителям (если или нет стимула, 1 или 0), порождающим простой нервный ответ. Плод способен запоминать звуковые стимулы из внешнего мира к последнему триместру беременности. Особенно он чувствителен к мелодическому контуру музыки и языка. Тем не менее, новорожденный младенец не просто является «пациентом» речи, где его активная роль сводится к различению изменения частоты как источника эмоциональной и лингвистической просодической информации¹, но и окружающий на пренатальной и далее ранней пост-натальной стадии жизни субъекта язык, просодический рисунок родного языка обуславливает тоно-мелодический и ритмический рисунок крика новорожденного уже в первые дни и часы жизни (неонатальный плач)²³, причем значительные вехи развития здесь — это два месяца: когда увеличивается пропорция сложных мелодий, но еще не наблюдается различий в мелодической сложности вокализаций плача и не-плача, которая происходит около 6 месяцев⁴. Несмотря на влияние эффектов языка, крик и плач новорожденных не лишены индивидуальных особенностей (все малыши плачут немного по-своему)⁵. Французские новорожденные плачут с восходящим мелодическим контуром, немецкие — с нисходящим¹, а плач новорожденных из среды тональных языков более вариабелен в плане фундаментальной частоты, чем из среды не-тональных языков^{6 7}.... Эффект родного языка здесь можно проследить не только как влияние на наиболее раннее активное проявление субъективности (с одной стороны, крик младенца является частью интерсубъективных процессов (Штерн?); с другой — посредством крика младенец занимается активным освоением и далее присваиванием сонорного конверта, его территориализацией; не только пение птицы создает экзистенциальную территорию (ATP), но и младенческий крик). Родной язык имеет свое влияние еще до рождения, когда ритмическим образом происходит формирование влечений к жизни и смерти (связности и различения). Возможно, если существуют «национальные особенности влечений», их следует искать не в области частичных влечений, а в области влечений фундаментальных?

Клиническая виньетка 2 (эффекты не-родного языка)

Анализант, мужчина, невротический, страдающий от тревожности. Он проходит анализ на иностранном языке шатловым методом и, хотя язык, на котором он проходит анализ ему хорошо известен (пара турецкий-английский), он не сильно погружен в его культурную/социальную среду. На протяжении полутора лет анализ продвигается медленно, пока в какой-то момент не начинает стагнировать: анализант предается воспоминаниям и абстрактным размышлениям, иногда производит какие-то спорадические инсайты, но снова возвращается к речи, которую сам называет пустой: «зачем я все это рассказываю?». Спустя какое-то время анализант замечает, что на самом деле есть множество вещей, о которых он не может сказать аналитику, поскольку они ему кажутся не к месту, неподобающими: «я не знаю вашего отношения к религии, вы религиозны, вы атеист, возможно, вообще иудей? Я много думаю на эту тему, но я не знаю, как вы будете на меня смотреть, будете ли вы смотреть на неё как на симптом? Я не думаю, что религия это всегда симптом, и что за ней всегда стоит какая-то патология! Я знаю, что я должен говорить все, что приходит в голову, и совершенно неважно, что вы об этом думаете, но я все равно чувствую себя неуместным!». Ранее анализант замечал, что странной и неуместной ему кажется собственная речь на сеансе, хотя вне анализа ему его речь на этом языке кажется более умелой, не такой неуклюжей — лучше.

На другом сеансе анализант вначале долго молчит, затем говорит, что чувствует, что будто колеблется, как будто не столько, что именно следует говорить, но будто он колеблется, следует ли говорить вовсе. Здесь обнаруживается трансферный элемент: анализант сравнивает это ощущение с тем, когда он колебался в детстве, не в силах что-то рассказать родителям, где это ощущение колебания, сомнения, стяжало заметный элемент темпоральности.

Здесь следует отметить еще одну характерную артикуляцию этого типа темпоральности данным анализантом. Когда анализант говорит об этой нерешительности, он закуривает: курение вообще помогает говорить, и в этом процессе он отмечает не столько оральное удовольствие или расслабление от потребления никотина, сколько ритмический элемент курения, движение руки ко рту. Действительно, можно предположить, что наркотическая разрядка происходит не столько через телесное удовольствие или эвакуацию влечения в объект, сколько через удовлетворение (то есть, говоря фрейдистским языком, снижение возбуждения) от повторения, от ритмического структурирующего действия. Мы можем назвать этот процесс квазимастурбационным, но в отличие от собственно мастурбации, где частичные влечения сосредоточены на теле через их объект (пенис, клитор, вагина или их телесные заменители - расчесывание, покусывание, подергивание), наркотический процесс связан с телом, но здесь тело не является объектом влечения. Ритмичность связана не с необходимостью обеспечить постоянство стимуляции и катартическую разрядку (разрядку возбуждения путем его интенсификации и «оргазма»), а с ритмическим характером локализованного здесь влечения к смерти и его взаимодействием с влечением жизни: пьяница живет от стакана к стакану, что позволяет ему осуществлять операцию дифференциации (драйв смерти) и поддерживать целостность своего субъекта, противостоять влечению смерти (дезинтеграции). В этом отношении я предполагаю, что наркотическое удовлетворение ближе к детским практикам самоуспокоения и связанным с ними оператуарным феноменам у взрослых.... В этой темпоральности мы имеем дело с временем ожидания, временем Другого, завязанном на его желании. Интересно, что желание (desire) и ожидание (expectation) в русском языке близки. Действительно, далее анализант артикулирует эту проблематику: он не говорит не только из прагматических причин (например, если родителям рассказать о буллинге в школе, они закономерно захотят вмешаться, помочь, а это не то, «как пристало делать. Необходимо самостоятельно разбираться со своими проблемами»), но и потому, что это бы значило «раскрыть себя», показать, что ты хуже, чем о тебе думали, что ты не хорош.

Анализант формирует защиту: он начинает злиться на аналитика, формируя для этого фантазию о нём, о его личных и профессиональных взглядах, отмечая, впрочем, что на самом деле об аналитике он ничего не знает. Формирование проекции с одной стороны, и репарирующее действие (undoing) характерные для этого анализанта защиты. Что здесь мы можем понаблюдать, так это усиливающееся давление супер-эго с одной стороны, при усилении эго-защит, спровоцированное необходимостью дискурсивно действовать в пространстве непрочного языка. Непропорциональное усиление эго-защит, кажется, не способствует уравновешиванию импульсов ид, а, напротив, лишь к большему персистированию: анализант курит на сеансе, говорит о потреблении воды, и испытывает необычную потребность в оральном удовлетворении в вне-аналитической жизни - не столь обычную для него — он имел обыкновение злоупотреблять спиртным на протяжении четырех лет, однако его алкоголизм в один момент спонтанно саморазрешился, за пять лет до начала анализа.

То, что мы наблюдаем в этом случае, я предполагаю, можно сравнить с тем, что в мейнстримной психологии называется «foreign language effect», или эффект иностранного языка. Раскроем немного содержание этого эффекта, знакомого психологам, но редко интересного аналитикам. Эффект иностранного языка (далее FLE) представляет собой наблюдаемый экспериментально эффект того, что контекст иностранного языка обуславливает, формирует принятие решения, но сфера действия этого эффекта, по всей видимости, ограничена тенденциями принятия решений в которых каузальную роль играют эмоции⁸. Эффект заключается в том, что поставленный перед моральной дилеммой (вроде знаменитой проблемы вагонетки) на иностранном языке, человек склонен давать более утилитаристское решение, когда как поставленный перед аналогичной дилеммой на родном языке, решение люди склонны давать более эмоциональное. В некоторых контекстах можно наблюдать усиление FLE, в некоторых — его угасание. Например, в аудиальном контексте эффект усиливается, а также эффект усиливается, когда дилемма персонально затрагивает человека^{9 10}, а, например, при условии высокой беглости и достаточного погружения в культурную/социальную среду неродного языка, эффект пропадает¹¹. Одной из возможных гипотез о FLE в мейнстримной психологии является предположение, что трудность использования иностранного языка может замедлять человека и провоцировать большую делиберацию; использование иностранного языка может притуплять эмоциональную обработку (emotional processing)¹². Интересно, что в контексте иностранного языка человек более стремится принять вред, чтобы улучшить результат и снижает избежание опасности¹³. Результаты обширного мета-анализа указывают, что существует устойчивый FLE. Интересно, что FLE не зависит от возраста изучения второго языка¹⁴.

Я думаю, психоаналитически все здесь суммировать можно следующим образом: при переходе на иностранный язык, знакомый в достаточно беглой мере, в социальный и культурный контекст которого человек, однако, недостаточно погружен, происходит усиление давления супер-эго и интенсификация эго-защит, и, поскольку голос — это то первое, что принимает в себя субъект исходящим от Другого, супер-эготический эффект усиливается, вплоть до того, что даже собственный голос начинает казаться анализанту несколько чужим (голос становится инстанцией Другого, или речь идёт, скорей, о «диссоциативной» защите?).... В этом небольшом тексте я не предполагал выдвинуть стройных гипотез или создать новое аналитическое знание. То, что я делаю, обращаясь к клиническим случаям и социальным сюжетам — это попытка вернуть внимание к проблеме «национального» элемента в анализе, пригласить к проблематизации сосуществования многих языков в анализе, поставить вопросы. Разные иностранные языки со-существуют во вне-аналитической жизни субъекта, кажется, с рождения (глобализация рынка сбыта культурного продукта), впрочем, я бы не назвал такую ситуацию новой и уникальной — еще сто лет назад нередко для человека определенного достатка было знать несколько иностранных языков — живых и мёртвых. Уникальность нашего современного контекста, требующего проблематизации заключается в другом. Сегодня мы как клиницисты работаем в условиях все более интенсифицирующейся глобальной мобильности, которая, однако, имеет мало общего с розовыми мечтаниями глобалистов и их нео-колониальной фантазии о глобальном человеческом капитале. Глобальная мобильность, которую мы на самом деле получили, является вынужденной мобильностью, мобильностью перемещенных лиц, беженцев и отчаявшихся нищих. Пока льются слёзы, мир горит, подгоняя пламенем беженцев Судана, Чада, Сирии, Ливии, Ливана, Палестины, Израиля, Афганистана, Карабаха, Украины, Бирмы, Шри-Ланки, России, не говоря о бесчисленном множестве нео-колониальных локальных войн в Африке и Латинской Америке. То, с чем сталкивает нас этот чудовищный глобализм — это необходимость работать в условиях, где эффекты «национального», эффекты родного и иностранного языка разворачиваются в полной мере и уже не позволяют ни игнорировать себя, ни отослать пациента к коллеге, для прохождения анализа на родном языке.

7 декабря 2024 года, Москва